Можно сказать, что и самая смерть киногероя выглядит в экранном сюжете не только грустной, но и случайной. Лишенной внутренней значительности. Ведь роль Николая Максимовича кончилась, по сути, в сцене праздника Победы. Он теперь именно не нужен — для того, чтобы без помех мог уйти из Мартынихи ослепнувший дядя Ваня, для того, чтобы в прекрасной, простой и значительной сцене Вера взяла дочку председателя и отвела в свой дом, к трем своим ребятишкам...
...В вечерней тишине, опустившейся над Мартынихой, тюкает топорик дяди Вани. В эти внеурочные часы, покончив с дневными заботами, плотничает он для души, рубит избу солдатке Вере и трем ее детишкам. У самой воды стоит нынешний Верин дом — черная, обуглившаяся до головешек банька. В дождь баньку просеивает насквозь, капли барабанят в таз, в ведра, на мокрых полатях спят Вера и ребятишки. Здесь, в баньке, и весь скарб, и птица домашняя вместе с козой. Диковинный, странный ковчег, в котором нет мужчины.
И одна потрясающая деталь. Полати тоже обуглены. Чистое, безмятежное во сне лицо Веры, белая рубаха, голые плечики и ручки, покоящиеся на обугленных досках. Женщина и дети, спящие в дочерна обожженном доме. Здесь без всякой символики, в простой бытовой сцене дан образ русской семьи, прошедшей сквозь пламя страшной войны.
Дождь разбудит Веру, и она услышит неторопливое потюкивание топорика — рубит дядя Ваня Вере избу, несмотря на ее запрет, на то, что (солгав) сказала она, что приедет родственник и закончит дело. Что же связывает двух этих людей? Как в их образах звучит основная тема фильма? После того как мы определили народный характер картины, на эти вопросы можно ответить с достаточной полнотой.
Здесь есть, разумеется, история личных взаимоотношений, тонко и лирично обозначенная. Есть душевное т-епло и та недоговоренность чувств, которая заставляет нас взволнованно размышлять о любви и о будущем этих людей. Но все же главное, суть заключены в ином.
Если промерить эти характеры общей долей, выпавшей людям в войну, если выводить их суть из народного начала, присущего картине, то сказать о них надо будет так. Вера — это бабий плач, раздавшийся в прологе фильма, это сожженная Мартыниха, вдовы и сироты и ее собственная распавшаяся семья, загубленная молодость, это женщина, спящая на обугленном ложе, это беда, понесенная народом в войне.
Дядя Ваня — это первая ласточка победной весны, это звон плотницкого топора, заигравшего по свежим срубам, это домовитость мужика, пришедшего на пепелище, чтобы возвести на нем новую жизнь. Все поделено просто. Ясно. Человечно. Русская баба, как сама земля, с преизбытком хлебнувшая горя в войну. И русский мужик, обязанный вызволить ее из беды. То, чем пронизан весь народный пласт картины, выходит на первый план — в героях, в их характерах.
Через весь фильм тянется диковинная присказка дяди Вани: «А еще тебе (вам, мне) повезло, что левую руку оторвало... что печи в сожженной деревне остались... что доктор на фронте сказал: если я ослепну, то только на один глаз...» И лишь однажды этот рефрен о «везенье» обрывает горькая антитеза: «Я уж за одно то войну ненавижу, что начинают-то ее мужики, а расхлебывают потом женщины. Самих перебьют, а бабы потом отдувайся».
В словах дяди Вани — суть этого характера, вопреки всему настроенного на жизнеутверждающую ноту. Тем, кому образ, созданный на экране Михаилом Глузским, покажется, быть может, излишне одноплановым, благодушным или даже благостным (существуют и такие суждения), не грех заглянуть поглубже в его глаза, так часто темнеющие от нестерпимого страдания, прикинуть, о каком, собственно, «везенье» говорит дядя Ваня, и понять, каким драматическим смыслом исполнена судьба именно этого человека, слепнущего тогда, когда все на земле наконец потянулось к свету, к радости. Каждое лето одна и та же проблема - комары и прочие насекомые и помочь в этом могут только москитные сетки в Кишинёве Вы не раз жалели ночью, что до сих пор не установили их. Так не ждите! Ведь скоро лето!